Ilya Danishevsky's newest novel, in its entirety, can be called a testimony to the catastrophe currently being experienced and a reaction to it - and not only (and not even primarily) because the biographical circumstances of the novel's protagonist, Max, are directly determined by the historical situation: he is a Russian relocant in Germany. Formally, Max lives there in an art residence as an artist on a stipend given to him for only two months; in essence, he lives there because he cannot accept what is happening in our homeland, which is repeatedly mentioned.

At the same time, what the novel is definitely far from is that with which the idea of reaction is almost automatically associated: from immediacy (and what it is even more far from is moralizing, from morality in general, and even more so from the search for consolation and constructive ways out of the circumstances experienced. The first is deeply alien to the author, the second, apparently, seems to him at least premature). The text is complexly constructed, carefully thought out, and the mediation is multistage.

In the most general terms, the structure of the novel is three-tiered: First, the main line, the big story - Max and the object of his homoerotic love Felix (who eventually turns out to be not even a human being at all, but a deadly character from a computer game with the affectionate name of Kitty-with-Pockets, Pocketcat, who kills in a very real way, if it is possible to speak of reality in the world of this novel); secondly - from time to time interrupting this main line of insert novellas - unrelated to it or to each other (and all the heroes, and even non-human characters - such as, for example, the “thin people” seen by the hero of the eponymous chapter Nathan, - and united only by the fusion of Eros and Thanatos in all of them, by their twisting into one unbreakable knot; Thirdly, stories-tales told to each other by the heroes of both types of stories (such, for example, is the tale of the Paper Sinner, who once a year chose one child in an orphanage and took him to oblivion, and this is by no means the most monstrous of the stories. What about, say, “putting a key into the eye of a minor cut out with a screw”. And it is far from the most terrible of the story...).

The thoughtfulness of the text is in no way contradicted by the author's diligent piling up of various variants of the horrible, the disgusting, the mind-incompatible, and their combinations (suffice it to say that one of the main thematic lines of the novel, on which everything in the stories of all three levels rests, is the torture and murder of children). And they are so piled up that it requires from the recipient, who is not inclined to this kind of aesthetics, a certain patience and even courage; the defense mechanisms try to push the reader's consciousness out of the text and envelop it in one or another cozy illusion. (Even such an experienced reader as Dmitry Volchek, interviewing the author, admitted to him that the novel looks like “an endless panic attack” in his eyes¹(Danishevsky, however, did not agree). This accumulation of the terrible and dark could be called excessive if it were not obvious that behind it is not a momentary whim or a combination of them, but an entire system of aesthetic principles that had managed to take shape - as far as we can tell, knowing Danishevsky's previous texts - long before “Damocles Techno” and even before the catastrophe to which it undoubtedly represents a reaction. Daniszewski's texts have been a reaction to the torment of human existence, a deliberate and systematic tearing down of defense mechanisms in response to this torment - instead of cultivating them, which is much more typical of fiction of all times - even before, but in his newest novel these tendencies have perhaps been taken to a certain limit (at least, until the author went even further in his radicality, which is quite possible to expect).

“Damocles Techno”, written in 2023-2024, is a direct consequence of the situation that reason cannot cope with what is happening now (and when it seems to reason that it does not, it builds coarsening, straightening schemes, the construction and defense of which just correctly indicates that nothing it really does not cope with). The author of the novel is one of those who recognize the fact that in the last three years, the matrices that have been prepared for a long time, well-lived, have become completely untenable, and they have to give way (hopefully for a while), including in literature, to other ways of processing reality. What are these ways?

The first thing that comes to mind as an answer is mythological, archaic (and certainly pre-Christian: we surprisingly do not find the slightest trace of Christianity and Christian culture in the novel, as if humanity has completely passed this stage of its formation or, more precisely, has not noticed it. This arrangement of the text may well be read as an extremely harsh judgment in itself: the world described by the author has not learned the lessons of Christianity, everything that comes from Christianity with its attitude to man and to life has fallen off like a fragile shell, and a dark, terrible chthonics has risen to the surface and is triumphing there). Indeed, there are a lot of mythological elements in “Damocles Techno” (starting from the title itself), as well as fairy-tale elements related to them and directly derived from them. However, something still prevents us from identifying Danishevsky's artistic thinking with mythological thinking: it is the absence in the world he depicts of the structures and fundamental oppositions basic to myth (as well as the hierarchical organization of the universe, its value heterogeneity, and a clearly defined top and bottom). Some oppositions are somehow still preserved, life and death seem to be opposed to each other, but a closer look reveals that in fact they are not only not opposed to each other here, but gravitate towards merging, and even so: death, including cruel, violent death and, so to speak, the practices leading to it, in this world appear to be the highest point of vital tension, in particular (even in particular) it is with them that the maximum tension of erotic tension is connected. Eros and Thanatos here are not even two poles of something one, but simply one and the same force, the forms of which are hardly, if at all, distinguishable from each other: Eros-Thanatos and even Erostanatos. But what is definitely not present here is the seemingly inevitable for any mythological thinking opposition (and, accordingly, rivalry) of good and evil, light and darkness. There is no question of distinguishing between good and evil here at all (although some traces of this fundamental opposition can still be considered: love is something close to good and causes mostly positive emotions in the characters, while separation and loss is something obviously close to evil, as it brings negative emotions), but it is not to say that this structured the novel space in a clear way. Some other forces structure it), the light gently merges with the triumphant darkness and is eventually swallowed up by it. What the simple-minded outside observer cannot call anything but evil - dispensing with any goodness - floods the entire space visible to the eye.

Мышление же, лежащее в основе этого текста, стоит, думается, признать скорее сновидческим. И не только потому, что значительные части происходящего являются героям во снах, но потому, что как сновидение устроен весь роман в целом (сначала можно подумать, что в тексте два плана — реальный, связанный со всем известной, как бы самоочевидной эмпирической реальностью, и, так сказать, трансреальный, где происходят всяческие чудеса и ужасы, что два этих плана переходят друг в друга почти незаметно, причём знать, какой из них более настоящий, всё невозможнее и невозможнее, пока наконец, к заключительным страницам романа, читатель не убеждается в том, что, конечно же, второй.
(Сон не знает оппозиций — или, вернее, они у него собственные (ну например: моё — чужое; приятное — неприятное, страшное — нестрашное, доступное — недоступное, волнующее — безразличное, притяжение — отталкивание). Сон соединяет несоединимое. Сон выводит на поверхность то, чего сознание с его рациональными установками и защитными механизмами туда не пускает. Сон, освобождая хоть как-то от внутренних неразрешимых напряжений, исполняет желания, включая те из них, о которых наяву и заикаться не станешь. Сон откровенен максимально, что бы сознание с его нормами и правилами об этом ни думало. Сон не озабочен ценностями — заботы у него другие, более глубокие, в каком-то смысле докультурные. Сон кошмарен, если психосоматический организм сновидца неблагополучен. Это в точности то, что делает с реальностью, и с внешней и с внутренней, роман Данишевского.

«Дамоклово техно» возможно воспринять как один из наиболее откровенных, ничем не маскируемых, никакой логикой не спрямляемых кошмарных снов, приснившихся — о, не одному только автору! в снах, как давно известно, выговаривается коллективное бессознательное, — русской культуре в условиях событий, разодравших и поныне раздирающих прежний мир на кровавые клочья: именно это и происходит в каждом из сюжетов этого многосюжетного, многоуровневого сновидения.

Вторая формообразующая матрица этого романа — компьютерная игра (возможно, тоже родственная сновидению), и даже вполне определённая игра: «Fear and Hunger», «Страх и голод». В честь неё названы главы, относящиеся к основной линии — Макса и Феликса: «Кармашки Страха и Голода». Кармашки — это от Котика, а сюжет игры сам автор объясняет так: «Она про людей, которых отправляют в некую темницу с бесконечными этажами вниз, наверное, до центра земли, из которой нет выхода. Они мучаются заточением, мучаются голодом, мучаются страхом и совершают друг с другом разные противозаконные вещи. Это такое оккультное средневековое фэнтези»². Там же автор говорит, что каждая из глав соответствует ещё и одной из карт Таро, но этого уже, как, вероятно, и многого другого, пишущей эти строки опознать не удалось.

Важно заметить ещё вот что: зло, которое на всём протяжении этого сна прекрасно обходится без всякого добра, — по своему существу не социально. В этом ничего не меняет ни то, что, как утверждает сам автор в одном из интервью, «в основном это про то, как я видел новостной поток, поток социальных сетей, вот эту рефлексию про выбор меньшего зла»³, ни появляющиеся в тексте время от времени публицистические вставки (честно сказать, они кажутся даже искусственными, не столько выросшими из существа текста, сколько вложенными извне, словно автор напоминает себе и нам, ради чего, по идее, он это всё-таки пишет). Зло практически целиком антропологично, оно растёт из существа человека, едва ли контролируемого им самим, в каких бы социальных координатах этот человек ни оказывался. Обратим внимание на то, что один из самых чудовищных героев романа — или уж самый, — Феликс, он же Покеткэт, в конце книги из чистого удовольствия от процесса отрезающий девочке голову, а потом растерзывающий её тело, и точно не впервые в жизни, — вообще немец, гражданин Германии и не имеет никакого отношения к тем событиям, с которыми и нам и автору, и небезосновательно, так и хочется связывать всё рассказанное.

«Это вы выбрали убивать». (Говорит Покеткэт взаимно влюблённому в него Максу прежде, чем, вложив ему в руку нож и подставив под него собственную шею, принудит Макса самому стать убийцей.) «Это я принимаю ваши идентичности убийц».

История с политикой — прочитывается в тексте — глубочайше вторичны. Дело в самом человеке, в принципиальной (возможно, и безнадёжной) повреждённости его природы.
«…и, надеюсь, ты понимаешь, что на свете нет хороших детей». (Продолжает Покеткэт, уже после того, как любимый перерезал ему, бессмертному, горло, заливая собственной кровью ему глаза.) «И именно тогда появляюсь я и лью в их глаза кровь, показываю им во снах чудовищное будущее».
Отсутствие же морализирующих установок, демонстрации утешающих перспектив, стремления показать что-нибудь вроде светлой стороны бытия и положительных примеров, как ни странно, идёт скорее на пользу тексту: тем более — при всей своей невыносимости, благодаря своей невыносимости — он получается честным.

1 From the website. Радио Свобода
2 Там же.
3 Там же.

More info