Tatiana Severyukhina

Reading Sergei Soloviev's novel Shakti's Smile.

The language
 
I have not come across such beauty of multidimensional and precise language of communication and construction of the text according to its laws. “Careful paths of words”, ‘detours’, ‘ambushes - akin to jungle’, changing the speed of movement, not leaving at first the linear logic of the narrative, inevitably embedded in the prose, not immediately giving away that it is not quite prose, touching different strings, depths and heights of internal spaces, knowing about the reserved places, beyond the boundaries of which speech does not go, and if it does, then as if without itself.

The writer is separated from his or her own perceptions of self and from his or her own speech. Observation in the absence of the observer. And the line “Only what we look through is brought into sharpness, and where we look is in a blur” seems to add: and “by whom” we look is in a blur.

The question arises as to who is writing the novel. Clearly someone who has gone on a Wandering, but it is such that in it one disappears, and on returning one lives a new experience of speech associated with forms of memory different from those here.

Talking to the world. With movement, with a look, with a dance, with a word, with a gesture, with silence, with understanding, with openness. Talking and collects this openness to the source.

The energy of the language of return tests itself. It is distributed in the text in such a way that it can diverge like the branches of a tree, it can concentrate into a knot, making the surroundings insignificant, it can be scattered by interchanges, spent on associations and repetitions, it can circle in big and small circles. The proverbial linearity does not hold long-distance departures to the side, and they can be very necessary, which is why one should write as if a banyan tree were growing, says to the writer who has returned from the Wanderings. The tree is wholeness, life wins in it, even if the stone is inside the trunk. That's why the text grows like this, intertwining to sustain openness.

Энергия языка возвращения испытывает себя. Она распределяется в тексте таким образом, что может расходиться, как ветви дерева, может сконцентрироваться в узел, делая окружающее незначительным, может рассыпаться по обмолвкам, тратиться на ассоциации и повторы, кружить по большим и малым кругам. Пресловутая линейность не держит в стороне дальние отступления, а они бывают очень нужны, поэтому писать нужно так, как будто растет баньяновое дерево, говорит писатель, вернувшийся из Странствий. Дерево - это цельность, в нем побеждает жизнь, даже если камень находится внутри ствола. Вот почему текст растет именно так, переплетаясь, чтобы поддерживать открытость.

The energy of the language of return tests itself. It is distributed in the text in such a way that it can diverge like the branches of a tree, it can concentrate into a knot, making the surrounding insignificant, it can be scattered in clauses, spent on associations and repetitions, circling in big and small circles. The proverbial linearity doesn't keep long-distance digressions at bay, and they can be very necessary, so you have to write as if a banyan tree were growing, says a writer returning from Wanderings. A tree is wholeness, life triumphs in it, even if the stone is inside the trunk. That's why the text grows this way, intertwining to maintain openness.

Энергия языка возвращения испытывает себя. Она распределяется в тексте так, что может расходиться, как ветви дерева, может сконцентрироваться в узел, делая окружающее незначительным, может рассыпаться по клаузулам, тратиться на ассоциации и повторы, кружить по большим и малым кругам. Пресловутая линейность не удерживает от дальних отступлений, а они могут быть очень нужны, поэтому писать нужно так, как будто растет баньяновое дерево, говорит писатель, вернувшийся из странствий. Дерево - это целостность, в нем торжествует жизнь, даже если внутри ствола лежит камень. Поэтому текст растет таким образом, переплетаясь, чтобы сохранить открытость.

The energy of the language of return tests itself. It is distributed in the text in such a way that it can diverge like the branches of a tree, it can concentrate into a knot, making the surrounding insignificant, it can scatter in clauses, spend on associations and repetitions, go around in big and small circles. The proverbial linearity doesn't keep one from long digressions, and they can be much needed, so one should write as if a banyan tree were growing, says a writer returning from wanderings. A tree is wholeness, life triumphs in it, even if there is stone inside the trunk. So the text grows in this way, intertwining to maintain openness.

«Улыбка Шакти» производит собирающую работу. Читая, пере-проживаешь себя, свои размышления, мистерия «пересборки» (не люблю этого слова, но и «перерождение» — надо знать, когда говорить), живая вода заживляет разной смертельности раны, и оставляет пространство тайны, и право неотвеченных вопросов оставаться неотвеченными. Язык романа способен (здесь спорю с автором) сделать то, что делают джунгли — рассоединить с собой.

Точнее сказать, не собирает, а вовлекает в собирание, где себя застаёшь.

Женщина

Две героини: Тая и Люба. И третья — Женя. Первое впечатление было, что женское в романе скорбно троично: несостоятельно – бессильно — обречённо. Тяжело об этом думать, как признавать собственное поражение.

Это была первая поспешная реакция, но возвращаясь к этой теме женского в романе, проступает другое прочтение.

Тая, возлюбленная и возлюбленная (повторение здесь от нежелания другого слова, хотя она и подвижница, помощница в странствии, идти рядом, совпасть в свободе, требует немалой смелости и внутренней силы). Кажется, и не разглядеть ее «худенькую, звонкую, летящую. Переметывающуюся от дерева к дереву. Что-то в ней было и от лесной мавки. С той нездешней, мнимо телесной тягой, которая вынимает душу, а то вдруг исчезнет, как не было», Таю, близость с которой настигала даже не по закону тела, а по огненному закону космогонического объятия со всеми, когда-либо приходившими в эту жизнь. Появляется она в ореоле таких описаний, что, кажется, сердце не выдержит. Но жемчужины их встреч с героем похожи на ожерелье, через которое не проходит неразрывная нить, в любой момент оно может рассыпаться, и проросшие друг в друга, ставшие одним окажутся разъяты не подвластной им чужестью: не стали волной — будьте частицами, пока не вызреет новая жемчужина. Долгой ли будет воображаемая нить?

Другая женская нота — Люба, она звучит с таким надрывом, что страницы «почты» почти всегда заставляют выбежать из комнаты, отдышаться. Люба, люба (именно так пишет автор), годы как они порознь. История расставания с ней предстаёт на страницах как свершившаяся и не свершавшаяся (пора заметить, что по большей части роман занят явлениями, которые существуют и не существуют, произошли и не произошли), она продолжается падающими в почтовый ящик записками, иногда кажется, что иная из них переиначит весь ход событий, напоит пустоты ненаписанного счастьем Близости, Люба знает и о Странствии (она в нём жила), и о том, что пишется, она чувствует малейшие изменения языка (так говорит о новых текстах: «незаживающе прекрасны, в них появился тот чуткий баланс, которого раньше иногда не хватало из-за всё нарастающего суфийского кружения, а в последних — мне так нравятся эти как бы внезапные переходы, эта неожиданная, на вдохе, задержка дыхания. А еще этот странный союз мысли, наблюдения и обнаженной эмоции — они ведь и так редко в паре ходят»), он называет её «лучшим из созданного господом», кажется, что поверх расставаний и расстояний строится световой мост — мост над браками, разводами, ревностью и несчастьем…

Тяжелее всего говорить о погибшей дочери, о Жене. Ведь это её звонкость и рассветность, которую, парадоксально, слышишь и видишь уже после сообщения о случившемся (так построены связи), и вообще всё о ней — после, после, — даёт надежду, что вот же, происходящее между ею и пишущим — это как раз то, ради чего жизнь стоит жить (о, если б люди дарили друг другу эту стоящесть), но разве такая надежда (под знаком «после») — надежда? И он обречен перебирать слова, события, сцены, выискивая там возможность поворота, выхода в другую дверь-окно, всё повернуть по-другому, но с каждым витком этого поиска, всё тяжелее и очевидней становится обречённость.

Близость

В сердце Пространства — феномен Близости. Вызвать ее по своему усмотрению — невозможно, решиться или согласиться на неё — значит иметь дело не с ней. Ни удержать, ни длить её, ни вырваться, если ею захвачен. В ней нет нас здешних, и говорить о ней ещё сложнее, чем обо всём предыдущем (непростая триада выбрана: Странствие, Пространство, Близость), роман и не говорит — он о ней вопрошает. Вопросами, ответов на которые нет.

Неразделённость — слабое слово. Отталкивание от известного не проясняет неизвестное, но отталкивание почему-то происходит, в нём есть направление, соотносящее несоотносимое.

Близость не спасает. Опять «не». Читающий брошен в искушение понять, разобрать, рассудить. Шаблон, по которому кромсает всё мельница житейских упрощений. Близость — она же «чудесность», «неслучайная случайность», «случайная неслучайность» — нерукотворна, случается в Пространстве с теми, кому выпало подойти к пределу и перейти, рассоединиться с собой. «И радуюсь я — чудеса побеждают. Именно они ведь и есть настоящая реальность».

Близость непредсказуема и в том, как она возникает, и в том, длится ли она, и в том, обернётся ли отдалённостью. «Два человека летят, светятся как одно, единое, и падают как подкошенные — в чужести и немоте. И всё повторяется раз за разом, и ничего с этим сделать не могут». Близость мерцает, и в чтении освещается этими вспышками. Её появление — милость, в которой нестерпимая Близость Бога. И нестерпимость этой догадки.

О нем

В нем живёт жажда, алкание, внутренний огонь. Это трудно, вернее — невозможно, выдержать. И алчущему, и тем, кто с ним, если не знают (не умом, а такой же алчбою), что это такое. Внутренний огонь не проходит, не насыщается.

Жаждет он того, что потребует разрыва своих оболочек, сосудов, сухожилий, потребует проходить через проверку и испытания (а стерпишь, если наотмашь и по лицу, а если ударом, не предназначенным оставить живым? А стерпишь, если женское всё время будет уходить-разрушаться?). И он терпит.

Зовущее его — не больше, не меньше, основание мира, «точка схода всего и вся».

Насколько найденное им, а он долго шёл вверх против устоявшихся течений, — привязано к месту? Роман оставляет с вопросом (на каждой следующей ступени и шаге всё более трудным), останется ли ищущий верен этому зову, если лишён будет места, там в хижине у огня или у дерева вблизи тропы к водопою, где он встретил нестерпимую близость бога, где подарено касание инаковости, выход в неразмеченность исчезновения.

Индия

Есть в романе ещё одна женщина. Многолика. То появится из темноты тонко прорисованной испуганностью босоногой девочки; то в ярком мареве сверкнёт — не отвернёшь взгляда — магнитом женской стати, обёрнутой в полыхающие одежды, не скрывающими зрелой чувственности; то взглянет достоинством тысячелетий…. Имя её Индия. Та единственная, кого он нарекает женой. Называет домом хижину, место у огня, землю, всё, где она есть. И свет находит его. Время становится незначимым, Странствие, Пространство, Близость — случившимися. Близость мерцает, и на этом мерцании держится мир. Оставляя нас с несоразмерной нам тайной, перед которой жизнь не может быть проиграна.