Один из самых любимых персонажей авторов святочных рассказов — мальчик или девочка, часто замерзший и голодный, которым удается встретить своего благодетеля на земле или уже на небе, как герою «Мальчика у Христа на елке» Достоевского.

Ассоциации именно с этими персонажами вызывает и героиня двух документальных повестей Ривы Евстифеевой. Рива Евстифеева — филолог, последние пятнадцать лет работает в Европе, сейчас живет во Франции.

«Интернатские рассказы» — это сборник автобиографических историй об интернатском детстве, куда героиня попала в первом классе. «Без матери» — о школьной юности и матери-правозащитнице, не очень ясно представлявшей себе, что, собственно, делать с дочкой, вот разве что сдать ее в интернат. Это дилогия со сквозной героиней. В сущности, это одна книга в двух частях. И надо признаться, это одна из самых грустных, пронзительных и чисто спетых книг, которые мне довелось читать за последние много-много лет. Из тех, что возьмешь в руки — и уже не сможешь оторваться, но не потому, что тебя увлекает «арка героя» и захватывающее построение, а потому, что любая описанная здесь сцена и мелочь оказывается до мурашек знакомой, пережитой и тобой тоже. По крайней мере, теми, кто жил свое детство в СССР. Ходил в советский детсад, в советскую школу, не обязательно интернатскую.

Право сильного, звериные законы детского коллектива, полное бесправие и беспомощность детей перед старшими, нищета, побои воспитателей, учителей, однокашников — всего этого героиня «Интернатских рассказов» хлебнула сполна. И, наверное, не выжила бы, если бы не обладала двумя суперспособностями — Рива необыкновенно выразительно читала вслух и умела передвигаться бесшумно. Что ее и спасло: с ней было веселей — интернатовцы требовали, чтобы после отбоя она читала им украденные у родителей книги, сплошь, кстати, порнографические, а когда становилось голодно, пробиралась вместе с такой же девочкой ночью в столовку за кусками хлеба, случайно завалившимися за батарею: «за каждый ночной поход мы находили хотя бы две корки с только чуть подъеденной серединой, а иногда везло и больше — попадались совсем целые, нетронутые куски». Но случались и провалы.

«Не всегда наши походы оказывались удачными: иногда мы все-таки попадались — свет фонарика в руке нянечки выхватывал из тьмы пятку или засекал мелькание белой майки в глубине коридора, — и тогда нас ждало долгое и мрачное наказание. Нас выставляли в коридор на полночи, в худшем случае — к стене, в лучшем — к окну, из которого дуло, но в которое зато можно было смотреть. Запрещалось одеваться: нужно было стоять босиком и в одних трусах. Как только нянечки уходили продолжать обход на других этажах, наши одноклассники выносили нам полотенца, чтобы мы могли хотя бы какую-то часть себя прикрыть от холода. При приближении нянечек полотенце нужно было молниеносно отбросить в угол. Если замешкался — или заснул прямо стоя, — нянечка Нина Трофимовна этим же полотенцем, намоченным в воде и скрученным в узел, могла отхлестать до синяков».

Кошмар? Не без того. Так бы и продолжалось, если бы однажды миссионеры-американцы, чудом просочившиеся в интернат, не открыли девочке — просто своей уважительной манерой общаться, что у нее есть право сказать маме «нет», и у нее, всеми битой беспризорнице в обносках, есть чувство собственного достоинства. И в одиннадцать лет Рива все-таки вырвалась из интернатской тюрьмы в неуютный, не прибранный, но дом с собственной кроватью, в московскую квартиру, в которой жила ее мать, самоотверженно служившая делу свободы и демократии, но совершенно не умевшая обращаться с ребенком. Ребенок рос сам, заплетал себе косматую косу, ездил в библиотеку, менял школы, потому что все обязательно кончалось тем, что однажды одноклассники сообщали Риве, что завтра ей лучше не приходить — изобьют до смерти.

Невероятно, но у этой трагической истории — счастливый конец.

Подробнее