ЛУША

Name: ЛУША
SKU: 1021
Availability: InStock

Карина Кокрэлл-Феррe

Издательство Друкарський двір Олега Федорова, Киев, 2022

ISBN 978-617-8082-19-2

10,00 €

2436 голосов360 €

Категория: Misc

Отрывок из книги

Три тарелки выставляла Ханна Уэскер на потемневшую доску, служившую ей столом.

Три сине-белые тарелки Churchill — с китайской пагодой, джонками, фигурками людей, мостом и ивами. Свадебный подарок Маши и Флоренс. Рядом с каждой — потемневшие до черноты нож и вилка. Садилась ждать в круге вздрагивающего света керосиновой лампы, чутко прислушиваясь к звукам. Большой рыжий кот Джинджер, невесть откуда появившийся однажды в ее подвале, прыгал на стол и садился на границе света и полумрака.

Чтобы вспомнить лица Кристофера и Алисы, Ханне больше не нужны были никакие фотографии. Память вновь вернула их ей живыми и ясными, как в день исчезновения. И в лагере, и когда она жила в Долине у Коркыт-ата, их лица почти стерлись, и это ее тревожило. Зря тревожило. Все вернулось.

Вот уже год Ханна накрывала в подвале стол точно так же, как в тот мартовский день, когда Алиса и Кристофер не вернулись к обеду.

Этот ритуал сложился сам собой. Однажды она поставила на самодельный стол тарелку для себя, а потом машинально, лишь на мгновение задумавшись, — для Кристофера и Алисы. Как тогда.

Вид трех тарелок на столе внушил ей такую надежду, что теперь это стало для нее необходимым ежедневным ритуалом. Как тот священник из притчи, который на молитву о дожде приносил с собой зонтик. Может быть, все исполнится, и они когда-нибудь вернутся за этот стол?

Может быть, это ее действо здесь заметят какие-нибудь genii locorum. Она справедливо полагала, что их много должно витать в этом заброшенном месте.

Посидев так и опять никого не дождавшись, Ханна вставала, словно очнувшись и ковыляла к плите. Там накладывала на свою тарелку либо печеных яблок с манкой, либо обрезков сыра с хлебом, либо другой скудной снеди, которую удавалось раздобыть. Ставила миску для Джинджера, и они принимались за еду. Джинджер оказался идеальным собеседником. Он уже знал о ее жизни столько, сколько, пожалуй, не знал никто.

Вот уже год как Ханна Уэскер вернулась в Ворож, нашла развалины их старого дома и ждала здесь Кристофера и Алису.

От всего одноэтажного дома с садом, который снимали в Вороже Кристофер и Ханна Уэскер с 1933 по 1937 год, оставался неразрушенным только подвальный этаж, где у них когда-то была кухня. Вход в кухню походил скорее на вход в заросший блиндаж. Но она расчистила и вход, и ступеньки.

У дальней стены господствовала гигантская чугунная плита с духовками, поддувалами, похожая на Черную Королеву в жестком кринолине. Не могло быть и речи о том, чтобы даже попытаться сдвинуть ее с места, поэтому, наверное, никто на нее и не покусился за все эти годы.

Календаря у нее не было, привыкла давно обходиться без него. Кукушка в часах деда Аарона куковала как хотела: Ханна просто заводила часы, и стрелки двигались, не измеряя время, а отмеряя его. Концепция времени давно стала для странницы туманной. Она судила о времени просто: «темно», «светло», «холодно», «тепло», «сыта», «голодна».

Ханна не смогла бы сказать сколько месяцев добиралась из степи до Ворожа. Знала, что много раз было и «холодно», и «тепло», и «светло», и «темно», и «сытно», и «голодно».

В зеркале она не видела себя много лет и, отразившись однажды в какой-то витрине, даже невольно оглянулась: нет ли рядом незнакомой старухи. На вид ей могло бы быть и шестьдесят, и девяносто. Но глаза оставались живыми, зрячими — ее земное дело было еще не завершено.

Седая, похожая на печальных, таинственных старух голландца Вреля, с утиной, прихрамывающей походкой, в подростковом ватном пальто (она не помнила, откуда оно взялось), в ушанке, с чемоданом с железными уголками, который нашла в мусоре города Куйбышева (так было написано на здании вокзала) и отмыла у какой-то колонки, она не привлекала внимания милиционеров. Прихрамывающие старухи — наиболее невидимая часть населения. Единственным, что выделяло бы, пожалуй, Ханну из миллиона других невидимых, были чудесные казахские сапоги темной кожи, подаренные ей Коркытом при прощании. В них было тепло зимой и прохладно летом.

Она измеряла путь количеством вокзалов. Сначала поезда вызывали у нее страх и горькую память, но теперь они выглядели по-другому и выстукивали на стыках совсем другие слова, и она успокоилась.

Когда нечем стало платить, она научилась уговаривать проводников пустить ее хотя бы в тамбур, и многие пускали, и не только в тамбур, иногда и в вагон, а там попутчики или скучающие проводники даже поили чаем и делились холодной пахучей курицей или крутым яйцом и без умолку рассказывали о себе. Ханна Уэскер давно разделила судьбу этих людей и хорошо понимала их. Она умела слушать.

Ханна научилась важному умению останавливать правильные попутки, на которых ее подвозили словоохотливые водители, они тоже рассказывали об интересных и значимых для себя вещах, а она молчала, но им казалось, что они ведут интересный разговор.

В теплое время она научилась находить ночлег в лесу, в поле, в городах.

В холода она оставалась в городах с большими вокзалами: там было легче найти тепло. Однажды она прожила незамеченной целую зиму на огромном вокзальном чердаке в Воронеже, а весной поехала дальше. Ее не так просто было теперь убить холодом или голодом. Голод она воспринимала как постоянное состояние, а сытость и тепло всегда казались временными передышками, она принимала их с благодарностью.

Иногда в деревнях ее пускали на ночлег в сарай или в хлев к теплым большим животным, давали хлеба, называли странницей, а ведь так называл ее и Коркыт ата на своем языке. И она подумала, что, наверное, это самое правильное слово, если так ее называют на разных языках разные люди. Странница и есть.

Паспорта, как и других документов, у нее не было и, попадись она на глаза милиции, кончилось бы плохо. Но, видимо, ее хранили.

Ворож, конечно, изменился, пока ее не было. Новые дома, больше машин, иначе одетые люди, но это был безошибочно все тот же город. Вот только его портреты исчезли, что озадачило Ханну. Она осторожно спросила какого-то человека на станции, по виду пожилого крестьянина, в кепке, с задубелой коричневой шеей, куда делись его портреты.

Крестьянин вздрогнул при этом имени и ответил недоуменным шепотом что-то совсем уж ей непонятное: «Так это давно уж… Хрущ, сука лысая».

А дальше расспрашивать она остереглась.

Мысль, что он мог умереть, не приходила ей в голову. Более того, она знала, что он не мог умереть, как умирают люди.

Подъезжая к Ворожу, Ханна Уэскер ни минуты не думала, что сейчас в их бывшем доме по улице Речной, конечно, живут уже другие люди, не беспокоилась о том, как объяснит им, кто она и зачем сюда явилась. Она не задумывалась о том, что скажет новым жильцам. «Моя семья жила здесь в тридцать седьмом году»? «Я пришла, чтобы здесь ждать свою семью, потому что Коркыт сказал, что они живы»?

Она верила: если получилось до Ворожа добраться, то и все остальное тоже как-то устроится. Ничего никому объяснять не пришлось. Это сильно ее обнадежило: прав Коркыт, надо ждать.